Так получилось, что все три мамы пришли одна за другой. Наташа, двое деток – Максим 4 с половиной лет и Олечка, очаровательная двухлетняя принцесса. Мила с Соней, 5 лет, и Нина с близнецами Машей и Аней, 3 с половиной лет. Поводы для обращения к детскому психологу были разные: у кого-то ребёнок плохо ест, у кого-то не слушается, близнецы слишком разные и нет понимания. Но нечто общее чувствовалось, скорее, в мамах.
Всем мамам – около 30 лет, с высшим образованием (а Мила – даже с двумя), детки у всех долгожданные, к их появлению старательно готовились, читали специальную литературу, ходили на курсы подготовки к родам. Роды, к слову сказать, проходили по-разному, но все три мамочки постарались как можно дольше кормить грудью и вообще – «воспитывать детей по Сёрзам», как сказала мне Наташа. Так на что же сработала моя профессиональная «сигнализация»?
Неразрывная связь с ребенком
«Мы плохо кушаем», — говорит одна, «У нас проблемы со сверстниками», — вторит ей другая, «Мы никак не научимся засыпать без соски», — жалуется третья. «Вы тоже плохо кушаете?» — аккуратно пытаюсь внести ясность я. Мама даже не очень понимает, о чем это я. Столь привычное уху и милое сердцу «мы», так почти всегда говорят о младенцах-грудничках, но здесь-то дети садовского возраста. Однако мамы продолжают думать и чувствовать себя единым целым с подросшими дочками-сыночками, не желая замечать очевидные признаки взросления своих обожаемых чад.
После обстоятельных бесед и выяснения всех подробностей жизни, мне становится понятно, что общее все же есть: проблемы можно (условно) обозначить как «сепарационные», т.е. связанные с процессом отделения деток от мам. Это настолько сильно тревожит и одну и другую сторону, что начинаются всякие нестроения: малыши перестают спать, нормально есть, на прогулке то убегают, то ссорятся с друзьями. Обычное дело, скажете вы, если бы речь шла о строптивых двухлетках. Но пятилетняя барышня в норме должна решать вопросы своей романтической любви к отцу, а не то, сколько сосок брать в постель.
А что же мамы? Как они относятся к тому, что вполне сознательные дети требуют совершенно «младенческой» заботы, к тому, что вся их «мамская» жизнь полностью подчинена интересам ребенка, что в ней совершенно нет места своим желаниям, да что там, они даже не возникают, эти желания. «Вы бываете где-нибудь одни, с мужем, например, но без ребенка?» — спрашиваю я, уже предполагая какой будет ответ. «Нет, конечно», — как и ожидалось, отвечает мне стройный хор мам. – «Он же маленький, он без меня не ест, не спит».
Недоношенные мамы
В каждом из нас живет ребенок, это он радуется и горюет, он – выдумщик и обманщик, он отвечает за наше творчество и наши отношения с окружающими. И если этот детеныш чего-то недополучил в соответствующем возрасте (то бишь в нашем реальном детстве), то он так и остается – недокормышем (и тогда принимается «заедать стресс»), или недоигравшим мальчишкой, или … недоласканной девочкой.
Когда я стала разговаривать с мамами уже наедине, без детей, то выяснилось, что мамы эти – все, как одна – что называется, ясельные, с не очень заботливыми мамами, недолюбленные. И в заботе о своих детях они отчаянно пытаются заполнить пустое место в своей душе, где полагается быть безграничной материнской любви. Они буквально сливаются в одно целое со своими детками, так, как хотелось бы слиться со своей мамой в младенчестве. Другими словами, оставляя на грудном вскармливании двух с половиной летнего бутуза, его мама таким образом докармливает СВОЕГО внутреннего ребенка. То же самое касается и безудержных развлечений, и покупки детских вещей на 700 долларов ежемесячно (Как можно их потратить? Моя фантазия не пошла дальше суммы в 50 у.е., про остальное Мила меня образовывала).
Это были очень хорошие, «удобные» дети. Они с гордостью рассказывали, как в пять лет уже забирали младшего брата из садика, в семь – сами готовили обед, как учились без троек, как очень старались не расстраивать маму по пустякам – будь то неприятности в школе или попытка группового изнасилования (обнаружилось у нас и такое в процессе работы). Они все – самостоятельные, успешные дочери, любая мать может гордиться. Но вот в личных отношениях…
Отличницы с ключом на шее.
«Я все должна делать только на «пять», иначе мне будет не комфортно, я себя буду поедом грызть», — говорит Мила, и я так и вижу её пятиклашкой-отличницей, с очень туго заплетенными косами. – «И в личной жизни тоже. Я очень долго искала такого человека, чтобы был идеальным. Нашла». Ага, нашла. Идеального мужа, идеальную работу, идеальный дом. Мила несколько раз повторила, что у неё дома – идеальный порядок. Только и у нее, и у дочки – жуткая экзема на руках и временами на лице. Считается, что от излишней чистоты. И самое главное, что Соньку свою она ни на секунду из рук не выпускает, буквально: везде за руку водит, на все занятия, общим числом пять. Странное дело, Соня плохо ладит со сверстниками, стесняется и дичится.
Наташа, наоборот, говорит, что она «жуткая охламонка и растяпа», хотя детки её – просто загляденье: подвижные, веселые, общительные. Вот с едой проблемы. Плохо едят, на Наташин взгляд, мало и все через скандал, особенно суп. А что такое с этим супом, что все из-за него воюют? Оказывается, суп – это такой символ дома, домашнего обеда, это знак: я хорошая мать. А сынок суп есть не хочет, кочевряжится, он больше бутерброды любит и картошку-фри. (Покажите мне хоть одного нормального ребенка, который предпочтет бутербродам суп. Я таких не встречала.) Но почему-то именно суп для Наташи очень важен. Почему? Наташины глаза вдруг наполняются слезами, и прорывается очень давняя боль: она так хотела приходить домой из школы, и чтобы её ждала мама с тарелкой супа на столе. А мама все время работала, и поэтому… Слезы, копившиеся двадцать с лишним лет, проливаются неудержимо, мы ещё некоторое время говорим про эти старые обиды. А про суп – забываем, он «остыл» и больше неинтересен.
Нина в телефонном разговоре подробно рассказывает мне про своих двух дочерей, какие они разные, что старшая очень общительная, резвая, все успевает, а вот младшая – тихоня, «не от мира сего», не аутизм ли? И тренер на секции говорит, что у неё тараканы в голове. Я слушаю, поддакиваю, прикидываю, через некоторое время спохватываюсь, и спрашиваю, какая разница между детьми. 20 минут, близнецы. И конечно же, на личной встрече выясняется, что у Нины есть старшая сестра, и их всю жизнь сравнивали, и как это было больно – понимать, что никогда не будешь такой красивой, раскованной, уверенной в себе. И снова и снова: как не хватало маминой поддержки, одобрения, похвалы. В конце концов, Нина сама произносит: «Может, я Анюту пытаюсь защитить от своих проблем?»
Поделись улыбкою своей…
Нам пришлось провести большую терапевтическую работу по разделению «сиамских близнецов» — мам и детей. Поначалу даже простейшие задания типа «нарисовать себя и ребенка в виде отдельно стоящих фигур» вызывали панику. А дети в игре демонстрировали море агрессии.
Для Милы и её дочки Сони, например, лечебным оказалось задание нарисовать Самую Безобразную Картинку. И ещё Море Грязи. Экзема стала проходить на глазах. Часто в таких случаях мы ещё и с реальной грязью возимся: строим в песочнице башни и тоннели, а потом с яростью их разрушаем. Для идеальных девочек это бывает впервые в жизни – пачкаешься, «творишь безобразие», а тебя никто за это не ругает, а наоборот, подбадривает и провоцирует на продолжение.
Для Наташи стало открытием, что суп – не самое необходимое блюдо в детском рационе, салат с бутербродом – вполне адекватная замена. Поэтому и скандалы во время семейных обедов прекратились. Наташа вообще очень «телесный» человек, она воспринимает мир через ощущения, движения. Она говорит «теплый, пушистый, неприятный» про людей и предметы, для неё важно потрогать или попробовать на вкус. Поэтому с Наташей мы работали телесно (движения, лепка) и психодраматически – разыгрывая небольшие сценки. Иногда в них принимали участие дети, тогда мне приходилось туго: малышка точно показывала все то, что Наташа сдерживала из соображения приличий (например, как она ужасно кричит на детей, а не то, что вы подумали).
С Ниной мы договорились о продолжении работы на ЕЁ личные темы. Нам пришлось много молча сидеть, много слушать. Нинин случай стал для меня наиболее сложным, поскольку её чувства были заперты крепко-накрепко, она совсем не могла говорить о себе, как будто заколдованная. Помогли игрушки. Я предложила Нине выбрать из кучи игрушек кого-нибудь на роль себя, и она выбрала фарфоровую шкатулочку, очень красивую, хрупкую, холодную на ощупь, с защелочкой, что само по себе было весьма символично. От имени этой шкатулочки на меня излился такой поток испепеляющего гнева на родителей, которые не смогли в свое время защитить девочку от насилия, что стало понятно, почему Нина молчала. Она не могла предъявить такие тяжелые обвинения в реальной жизни, и предпочла закрыться, отгородиться от себя самой. А маленькая Аня, про которую Нина сказала «она моя душа», разделяла и выражала мамино горе как могла.
Выплеснув свое горе, детские обиды, приласкав своего «внутреннего ребенка», мамы стали спокойней обращаться со своими детьми. Эта работа всем пошла на пользу: мамы научились отличать свои потребности – от детских, дети стали гораздо лучше занимать себя, оказывается, им тоже было тесно и душно в этих слитных взаимоотношениях. Одним из важнейших для меня видимых результатов стало то, что детишки начали рисовать себя и маму – за ручку, а не одним непонятным существом, как было в начале.
Да, младенец нуждается в неусыпной материнской заботе. Но до поры до времени, пока он действительно беспомощен. Вовремя отлучить от груди, разжать руки, благословить на уход из дома – это важный этап взросления, в том числе и матери тоже. И если её собственное «отлучение от груди» было травматичным, или несвоевременным, то молодой женщине будет сложно расстаться с малышом (или уже не малышом). Я могу только пожелать всем мамам заботиться о своем «внутреннем ребенке», слушать и слышать его голос в себе, не забывать о нем. И – обращаться за помощью, если нужно.